Воспитание чувств в Нью-Йорке

ОднаЖды Микеланджело нефтеРуси Жураб Жеретели проснулся от страшного грохота и поглядел в окно.

На него с улицы печально глядел главный гигант и ужас Москвы Император Петр Первый. Который памятник.

- Бездомный я теперь, - печально прогудел Медный Гость. – Врио мэра Жесин лишил меня московской прописки. Ты меня изваял, ты меня и пристраивай. А не пристроишь – дай руку! Утащу с собой на металлолом!

Жураб Жеретели не растерялся, а быстро оценил новые возможности. Можно было, снова открутив гиганту голову Петра и насадив изначальную, Колумба, подарить статую Доминиканской Республике. Впрочем, после землятрясения в соседнем Гаити и генетического подтверждения того, что прах Колумба покоится не в карибском Санта-Доминго, а в испанской Севилье, доминиканцам было, скорее всего, не до Колумба...

- Мишико щас из тебя сделаем, один секунд! – обрадовался Жураб Жеретели и даже начал набрасывать эскиз новой головы. – Саакашвили! Городу Тбилиси подарим!

- Гору Мтацминду заслоню, - закручинился Петр. – Грузины ребята горячие, ботфорты подпилят первой же ночью...

Жураб Жеретели оглядел инвентарь и засветился новой идеей.

- У меня скунптура бывшего мэра Москвы Жушкова с теннисной ракеткой, она теперь ни к австрийскому селу, ни к какому русскому городу. Заменим ракетку на дрын. А голову можно даже оставить на месте... И назовем композицию – Дон Кихот и Санча Панса! Испании подарим!

- Не возьмут. Скажут, это троянские болваны русской мафии, мы ее в Испании и так корчуем-корчуем, не выкорчуем...

Вдруг под ботфортами Петра раздался тихий плач.

- Пчелок жалко, - заутирал глаза бывший мэр Москвы, а ныне декан и ученый Журий Жушков. – Они такие... ни в чем не виноватые... Придут опричники из Жремля на пасеки жены - куда пчелок девать? Жураб, выручай! Построй мне по старой дружбе улей! Такой, знаешь, емкий... Высоченный. Для всех моих пчелок. Чтобы компактно, и в одном месте можно бы было поставить. На шести сотках где-нибудь в Тульской области, положенных мне как простому москвичу...

- Улей, говоришь? Гигантский? Для всех твоих пчелок?

Жураб Жеретели задумчиво поглядел на статую Петра. Глаза его засветились тихим счастьем.

Художник Юрий Селиверстов вошел в Черное море и умер от разрыва сердца в возрасте сорока девяти лет.

Он был, без сомнения, ренессансным гением, только без возрождения вокруг. Рядом с ним, правда, завихривалось, не могло не торнадить крошечное русское возрождение. Но дальше нескольких метров по радиусу оно, увы, не пробивалось.

В этом возрождении я оказался предпасхальными сумерками тысяча девятьсот восемьдесят третьего года, приведенный в православную богему писателем Николаем Дорошенко.

Если рухнуть до личного, Селиверстов оказался единственным гением, с которым я выпивал в сквере на лавочке из горла. Ни до, ни после я из горла не употреблял. Тем более в сквере. Тем паче с гениями. Тот вечер не мог не запомниться.

Я озирался меж двух огней Пьером Безуховым на Бородинском поле. 

Понять, где метафорические Багратионовы флеши, а где мусьюзы, было несложно.

Впереди меня в медленной очереди к единственной кассе аптеки «Райд Эйд» шароварно-индусская дама перебирала в тележке гималаи из туалетной бумаги и кошачьих консервов.

Позади дико озиралась прилично одетая городская сумасшедшая с одной-единственной бутылью шампуня.

Враг находился впереди, без сомнения.