Воспитание чувств в Нью-Йорке

    Миллиона лошадей и мулов, с выгодой проданных вашингтонскому правительству, хватило для того, чтобы Гражданская война между американскими Севером и Югом оказалась Вильяму Энжеману как мать родна.
    Но бойня выдохлась. А нужда в адреналиновых параболах осталась. Райского покоя победа северян над южанами тоже не приподносила.
    Ветеранская маета прибила парнокопытного олигарха на пустынные атлантическо-бруклинские брега, названные по примеру гламурного курорта на Ла Манше Брайтон Бич.


    Не жмясь на взятки, Энжеман скупил фермерские земли к западу от уже популярного среди нью-йоркских богатейчиков кони-айлендского отеля Манхэттен Бич.
    В то застенчивое время идея морских купаний была еще странна. Медицинские умы подпугивали энтузиастов смывом важных телесно-солевых отложений. Они советовали загорать и окунаться в шерстяном, уменьшая скорость опасных испарений с кожи. Многие обстоятельные шерстяные купальные костюмы, намокнув, тянули на килограммы.
Океанским ваннам препятствовала и общественная стыдливость. Кавалеров призывали вбегать в волны как можно быстрее, пока вода не прикрывала талию. Впрочем, дамам рекомендовалось во избежание истеричных припадков погружаться в воду наоборот как можно неторопливее.


    Отгрохав Брайтон Бич Отель на пять тысяч гостей и ресторан на двадцать тысяч едоков в день - а также ипподром с дорожкой в целую милю, на котором устраивались грандиозные забеги столь любимых им лошадей (а в межсезонье - собачьи бега) мистер Энжеман, казалось, успокоился. Он наконец достиг долгожданного равновесия райско-победного эпикурейства с ежедневными адреналиновыми вбросами.
    Лишь время от времени, невзирая на финансово-философский успех, ветеран чудил с прямой выгодой для курортного дела.
Однажды, например, выяснилось, что его отель-дворец выстроен на песке, который стремительно скудеет под волнами. Тогда курортно-военный предприниматель попросту переставил замок на сто двадцать пять платформ - и с помощью шести паровозов перетащил его по двадцати четырем рельсовым дорожкам в безопасную береговую глубь.
    Мост Энжемана с электрическими фонарями от купального павильона в пучину стал местом первых романтичных «электрических» купаний после солнцеухода.
    Дотяжка до Кони Айленда метро и открытие на Брайтоне общественного пляжа привели к пролетаризации кони-айлендских окунаний. Когда в солнечное воскресенье на искуп прибывало более миллиона трудящихся, лечь на песочек без риска быть затоптанным уже было невозможно.
   

Главной загвоздкой оставалось переодевание, впрочем, утратившее былую церемонность. Очередь к муниципальным ящикам одежного хранения растягивалась на три-четыре квартала. Местные заживальцы запускали переодеваться в свои дома однополыми группами, по десять центов с бедра. Многие приезжали уже в купальных костюмах под одежей. Другие, презрев пляжные патрули, молниеносно переоблачались на месте.


    С бюджетным банкротством Нью-Йорка Брайтон Бич окончательно выхолостился из местечкового райка, где когда-то сплинничал Исаак Башевич Зингер, а в местной школе имени Линкольна оттачивали перья вьюноши Артур Миллер и Джозеф Хеллер, в огнестрельно-психиатрическую трущобу.
    В прибрежные коммуналки, где общекоридорные купальни порой радовали третьим краном для океанской воды, мэрия заселяла живущих на пособие нищих, одиноких стариков и условно оздоровленных пациентов окрестных дурдомов. Стены активно украшались плодами творчества наркомазил.
    Когда на Брайтоне закрылся последний Макдональдс, а инвалидная общественность перекрывала перекресток Кони Айленд и Брайтон Бич авеню с гневными требованиями навести в районе хоть какой-то порядок, казалось, уже ничто не вернет окрестным иссушенным болотам былую прогулочно-заплывную славу.


И тут-то по староеврейской памяти на Брайтон прислали жить первых, предолимпиадных, брежневских выпускантов.


    Деваться, кроме Брайтона, первопроходцам было некуда. Океанская свежесть одессила дых. Гнездо лепилось к гнезду, гастроном к ресторану.
    Местную ганговую хлипь немножко приподворотили, немножко постреляли. Ветеранов советских будней, справедливо приравненных летописцами к военным, афротинейджерами с наганами было не запугать.
Главным же фактором золушкового преображения Брайтон Бич стала массовость наезда. Едва овировскую запруду прорвало, каждый месяц на Брайтон начали прибывать сотни, а то и тысячи издерганных полувоенной жизнью советских граждан. Как и мистер Энжеман после своей гражданской войны, они жаждали рая - и не умели и дня прожить без освежительного нырка в адреналиновую преисподнюю.


История мистическим образом повторилась. Рай вернулся на брайтоновские берега, вместе с разгульной чертовщинкой.
От безрыбья и по недоразумению Брайтон Бич обрел репутацию русской визитки в Америке. Но к России, и даже русскоязычному еврейству эта грязная советская пятка, застрявшая в американской дверной щели, имеет весьма воздушное отношение.
На самом деле Брайтон стал очередным американским феноменом. Колбой, в которой повторяется одна и та же новосветовская история.  


Суть ее в том, что издерганные пилигримы прибывают на враждебные брега, где выстраивают свой зыбкий рай. Ключ к счастью - обособленность, закрытость.
Стоит сектантам Брайтона выйти к остальной Америке, за остановку метро «Шипсхедбей», стоит вглядеться в железный океан или ватное небо - и мира на душе опять как не бывало. Но ни Россия, ни Америка брайтоновцам не забавны. Они вполне самодостаточны, прогуливаясь в норковых шубах по бордвоку и скупая снедь на карточки для неимущих. Ибо нашли свой перекресток мироздания, на котором им сытно и уютно.


Желающим различить в Америке Россию приходиться щуриться попристальнее, отыскивая во вселенском распылении с помощью Гугла Брина то вертолет Сикорского, то Лолиту Набокова, то телевизор Зварыкина.
 

А Брайтону уготован вечносонный праздник духа - до тех пор, пока новые гунны c задорным гудом не перехлынут сюда через пограничную метролинию...